Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)
Гилэни и на этот раз недолго возился в зарослях и в скорости вытащил оттуда велосипед. Он тут же стал вынимать веточки, застрявшие между спицами колес, потыкал в шины красными от возни в кустах и папоротниках пальцами, проверяя, хорошо ли они надуты, и вообще стал тщательнейшим образом приводить свою велосипедную машину в порядок. Потом мы все трое направились назад к дороге, не обменявшись и полусловом; Гилэни катил свой велосипед рядом с собой, а когда мы вышли на дорогу, поставил ногу на педаль, показывая тем самым, что собирается ехать домой.
– Ну, я поехал, но сначала скажи мне, – обратился Гилэни к сержанту, – как ты относишься к деревянным деталям на велосипеде? Только честно? Например, к деревянному ободку?
– В некотором смысле это очень похвальная идея, – сказал сержант, – ход мягче, правда подпрыгиваешь чаще, но вот с твоими белыми шинами – вполне, вполне.
– А я тебе скажу, что деревянный ободок – смертельный трюк, – медленно проговорил Гилэни, – в дождливый день дерево разбухает, и я знаю одного человека, который обязан своей страшной смерти на мокрой дороге именно деревянному ободку, и больше ничему.
Только мы приготовились внимательно слушать его рассказ, как он уже вспрыгнул на свой велосипед и укатил. Позади него развевались фалды его сюртука, подхватываемые ветром, им производимым по причине быстрой езды, несущей его вперед.
– Забавный человек, – рискнул я высказать свое мнение.
– Вполне правомочный человек, – заявил сержант, – и, заметьте, во многих делах играющий важную роль, хотя подчас излишне говорлив и неуемно ревностен.
Мы шли, ладно и крепко ставя ноги, направляясь домой и наполняя полуденный воздух дымом наших сигарет. Я шел и думал о том, что мы наверняка заблудились среди всех этих полей, и лугов, и деревьев, и холмов, но дорога, по которой мы шли, очень удобно бежала впереди нас, ведя назад к казарме. Сержант тихонько посасывал пеньки зубов, а на лоб ему, словно шляпа, ложилась тень.
Некоторое время мы шли молча, глядя только перед собой. Потом, в какой-то момент, сержант повернулся ко мне и сказал:
– Совету Графства придется за многое нести ответственность.
Я не понял, что он этим хочет сказать, однако на всякий случай заявил, что полностью с ним согласен.
– Но вот есть одна загадка, которая буравит мне затылок и не дает покоя, – продолжил я, – это загадка того, как был найден велосипед и все прочее. Я и представить не мог, что можно столь быстро и столь успешно провести полицейское расследование. Вы не только нашли похищенный велосипед – вы нашли и все необходимые знаки и свидетельства, которые подвели вас к нему. Я испытываю большое напряжение, когда пытаюсь поверить в то, что сообщают мне глаза, иногда мне просто страшно смотреть на некоторые вещи: а вдруг нужно будет поверить в то, что они есть, или в то, что они происходят. Вы не можете мне раскрыть секрет своей виртуозности в сыскном полицейском деле?
Сержант рассмеялся, услышав мои вопросы и стоящее за ними глубоко прочувствованное недоумение, при этом он покачивал головой, демонстрируя свою безмерную снисходительность к моему величайшему простодушию.
– Это все было достаточно легко.
– Насколько легко?
– Даже без нахождения соответствующих знаков и ключей к дальнейшим поискам я бы все равно рано или поздно отыскал велосипед, – благодушно сообщил мне сержант.
– Весьма тяжело с легкостью это понять! – воскликнул я. – Вы изначально знали, где спрятан велосипед?
– Да, знал.
– А каким образом?
– Очень просто – я точно знал, где он, потому что сам положил его туда.
– Иначе говоря, вы сами и украли велосипед?
– Так точно.
– И насос, и все прочие ключи к нахождению...
– Я положил их туда, где они и были обнаружены.
– Но зачем, зачем?..
Сержант ничего не ответил на этот вопрос и продолжал уверенно шагать по дороге, смотря в дальнюю даль. Я шагал рядом.
– Главный виновник – Совет Графства, – вдруг сказал сержант.
Теперь я ничего не сказал, зная, что он так или иначе начнет распространяться по поводу вины Совета Графства и пояснять, что к чему, и поэтому, если я некоторое время помолчу и позволю ему хорошо все обдумать, то он сам, без моих расспросов пояснит, в чем он видит вину Совета Графства.
Прошло совсем немного времени, прежде чем он снова повернул голову ко мне, собираясь что-то сказать. Лицо его было суровым и серьезным.
– Вам доводилось что-нибудь читать об Атомной Теории, ну, то есть о теории атомного строения вещества? – спросил сержант
– Нет, я ничего про эту теорию не знаю, – ответил я.
Сержант, наклонившись к самому моему уху, доверительно прошептал:
– Вас не удивит, я думаю, что Атомная Теория вовсю применяется в нашем округе?
Смысл этого заявления показался мне весьма темным, но я сказал:
– Нет, все-таки удивит.
– Применение ее приносит невиданные беды и разорения, – продолжал сержант, – половина людей в нашем округе страдают от нее, она хуже, чем ветряная оспа.
Я решил, что мне следует хоть что-то произнести по поводу услышанного, и я сказал:
– С вашей точки зрения, было бы целесообразно, если бы за дело по ликвидации последствий применения этой Теории взялся амбулаторный врач или, может быть, Национальный Совет Учителей? А может быть, вы считаете, что это должно находиться в руках глав семейств?
– Вот что я вам скажу: все дело в Совете Графства.
После этих слов сержант некоторое время шел молча. Вид у него был весьма обеспокоенный. Было похоже, что он погружен в обдумывание чего-то весьма неприятного и исключительно запутанного.
– Эта ваша Атомная Теория мне совершенно незнакома и непонятна, – рискнул я нарушить молчание.
– Возьмите Майкла Гилэни, – отозвался сержант, – он являет собой пример человека, которого главный принцип этой теории довел, можно сказать, до ручки. Вы наверняка будете поражены, если я вам скажу, что он уже наполовину велосипед?
– Совершенно и безусловно я поражен, – воскликнул я.
– Майклу Гилэни, – рассказывал сержант, – почти шестьдесят лет по обычному счету, и если это так, то он, как это тоже легко высчитать, провел не менее тридцати пяти лет в седле велосипеда, разъезжая повсюду – по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам, как по волнам, и по всяким глубоким канавам, в которые забираются дороги зимой – там они прячутся от холода и вообще от неблагоприятных погодных условий. Гилэни постоянно куда-то ездит – в любой час дня и ночи он катит в какое-нибудь определенное место, а через час – обратно. Если бы не то обстоятельство, что каждый понедельник у него крадут велосипед, он наверняка был бы уже больше, чем на полпути.
– На полпути куда?
– На пути превращения в велосипед, – пояснил сержант.
– То, что вы рассказываете, несомненно, порождено великой мудростью, ибо ни единого слова я не понимаю.
– Вы что, в школе не изучали атомную теорию устройства вещества? – спросил сержант, воззрившись на меня в великом удивлении и недоумении.
– Нет, не изучал.
– Да, сие есть наисерьезнейшее упущение и ущемление знаний, – заявил сержант, – но так и быть, я вам набросаю в общих чертах ее основной смысл. Все вокруг нас составлено из маленьких частиц самого себя, и эти частицы летают по концентрическим кругам, и по дугам, и по косым, и по всем другим неисчислимым геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их разом все вместе упомянуть, ни на одно мгновение они не замирают, не останавливаются, не отдыхают, но вертятся, и крутятся, и носятся туда и сюда, вперед-назад, все время в движении. Эти микроскопические, крошечные господа и прозываются атомами. Ваш разум в состоянии следить за ходом моих умственных разъяснений?
– Да.
– Ну вот и замечательно. Они такие же шустрые, как эти вредные гномы-лепреконы, пляшущие на могильном камне.
Какое удачное сравнение! – заметила долго не дававшая о себе знать Джоан.
– Ну, вот возьмите, например, овец, – продолжал свои объяснения сержант. – Что собой представляет овца? Это просто миллионы и миллионы маленьких частиц овцовости, которые крутятся и летают по разным направлениям и выделывают хитрые фигуры внутри того, что мы называем овцой. Ну что еще это может быть, я вас спрашиваю, как не вращение сиих малых частиц? Туда-сюда беганье, и больше ничего.
– Но разве от такого вращения и кручения не произошло бы головокружение у этого животного? Особенно если частицы и в голове туда-сюда коловращаются? – высказал я несмелое предположение.
Сержант одарил меня таким взглядом, который он сам наверняка описал бы как non-possum и noli-me-tangere[29].
– Ваше замечание по поводу головокружения может быть расценено как ненужное пустословие, – довольно резко отозвался сержант, – и я поясню почему. А потому, что и нервные ниточки в голове овцы, и сама голова тоже, так сказать, вертятся-крутятся, как и все остальное, и одно верчение погашается и отменяется другим, и вот и получаете – вроде как при упрощении деления, когда пятерки и над чертой, и под чертой.
